Первого мая полк выступил в лагерь, который из года в год
находился в одном и том же месте, в двух верстах от города, по ту сторону
железнодорожного полотна. Младшие офицеры, по положению, должны были жить в
лагерное время около своих рот в деревянных бараках, но Ромашов остался на
городской квартире, потому что офицерское помещение шестой роты пришло в
страшную ветхость и грозило разрушением, а на ремонт его не оказывалось нужных
сумм. Приходилось делать в день лишних четыре конца: на утреннее ученье, потом
обратно в собрание – на обед, затем на вечернее ученье и после него снова в
город. Это раздражало и утомляло Ромашова. За первые полмесяца лагерей он
похудел, почернел и глаза у него ввалились.
Впрочем, и всем приходилось нелегко: и офицерам и солдатам.
Готовились к майскому смотру и не знали ни пощады, ни устали. Ротные командиры
морили свои роты по два и по три лишних часа на плацу. Во время учений со всех
сторон, изо всех рот и взводов слышались беспрерывно звуки пощечин. Часто
издали, шагов за двести, Ромашов наблюдал, как какой-нибудь рассвирепевший
ротный принимался хлестать всех своих солдат поочередно, от левого до правого
фланга. Сначала беззвучный взмах руки и – только спустя секунду – сухой треск
удара, и опять и опять, и опять... В этом было много жуткого и омерзительного.
Унтер-офицеры жестоко били своих подчиненных за ничтожную ошибку в словесности,
за потерянную ногу при маршировке, – били в кровь, выбивали зубы,
разбивали ударами по уху барабанные перепонки, валили кулаками на землю. Никому
не приходило в голову жаловаться; наступил какой-то общий чудовищный, зловещий
кошмар; какой-то нелепый гипноз овладел полком. И все это усугублялось страшной
жарой. Май в этом году был необыкновенно зноен.
У всех нервы напряглись до последней степени. В офицерском
собрании во время обедов и ужинов все чаще и чаще вспыхивали нелепые споры,
беспричинные обиды, ссоры. Солдаты осунулись и глядели идиотами. В редкие
минуты отдыха из палаток не слышалось ни шуток, ни смеха. Однако их все-таки
заставляли по вечерам, после переклички, веселиться. И они, собравшись в
кружок, с безучастными лицами равнодушно гаркали:
Для
расейского солдата
Пули,
бомбы ничего,
С
ними он запанибрата,
Всё
безделки для него.
А потом играли на гармонии плясовую, фельдфебель командовал:
– Грегораш, Скворцов, у круг! Пляши, сукины дети!..
Веселись!
Они плясали, но в этой пляске, как и в пении, было что-то
деревянное, мертвое, от чего хотелось плакать.
Одной только пятой роте жилось легко и свободно. Выходила
она на ученье часом позже других, а уходила часом раньше. Люди в ней были все,
как на подбор, сытые, бойкие, глядевшие осмысленно и смело в глаза всякому
начальству; даже мундиры и рубахи сидели на них как-то щеголеватее, чем в
других ротах. Командовал ею капитан Стельковский, странный человек: холостяк,
довольно богатый для полка, – он получал откуда-то ежемесячно около
двухсот рублей, – очень независимого характера, державшийся сухо, замкнуто
и отдаленно с товарищами и вдобавок развратник. Он заманивал к себе в качестве
прислуги молоденьких, часто несовершеннолетних девушек из простонародья и через
месяц отпускал их домой, по-своему щедро наградив деньгами, и это продолжалось
у него из года в год с непостижимой правильностью. В роте у него не дрались и
даже не ругались, хотя и не особенно нежничали, и все же его рота по
великолепному внешнему виду и по выучке не уступила бы любой гвардейской части.
В высшей степени обладал он терпеливой, хладнокровной и уверенной
настойчивостью и умел передавать ее своим унтер-офицерам. Того, чего достигали
в других ротах посредством битья, наказания, оранья и суматохи в неделю, он
спокойно добивался в один день. При этом он скупо тратил слова и редко возвышал
голос, но когда говорил, то солдаты окаменевали. Товарищи относились к нему неприязненно,
солдаты же любили воистину: пример, может быть, единственный во всей русской
армии.
Наступило наконец пятнадцатое мая, когда, по распоряжению
корпусного командира, должен был состояться смотр. В этот день во всех ротах,
кроме пятой, унтер-офицеры подняли людей в четыре часа. Несмотря на теплое
утро, невыспавшиеся, зевавшие солдаты дрожали в своих каламянковых рубахах. В
радостном свете розового безоблачного утра их лица казались серыми,
глянцевитыми и жалкими.
В шесть часов явились к ротам офицеры. Общий сбор полка был
назначен в десять часов, но ни одному ротному командиру, за исключением
Стельковского, не пришла в голову мысль дать людям выспаться и отдохнуть перед
смотром. Наоборот, в это утро особенно ревностно и суетливо вбивали им в голову
словесность и наставления к стрельбе, особенно густо висела в воздухе скверная
ругань и чаще обыкновенного сыпались толчки и зуботычины.
В девять часов роты стянулись на плац, шагах в пятистах
впереди лагеря. Там уже стояли длинной прямой линией, растянувшись на
полверсты, шестнадцать ротных желонеров с разноцветными флажками на ружьях.
Желонерный офицер поручик Ковако, один из главных героев сегодняшнего дня,
верхом на лошади носился взад и вперед вдоль этой линии, выравнивая ее, скакал
с бешеным криком, распустив поводья, с шапкой на затылке, весь мокрый и красный
от старания. Его шашка отчаянно билась о ребра лошади, а белая худая лошадь,
вся усыпанная от старости гречкой и с бельмом на правом глазу, судорожно
вертела коротким хвостом и издавала в такт своему безобразному галопу резкие,
отрывистые, как выстрелы, звуки. Сегодня от поручика Ковако зависело очень
многое: по его желонерам должны были выстроиться в безукоризненную нитку все
шестнадцать рот полка.
Ровно без десяти минут десять вышла из лагеря пятая рота.
Твердо, большим частым шагом, от которого равномерно вздрагивала земля, прошли
на глазах у всего полка эти сто человек, все как на подбор, ловкие,
молодцеватые, прямые, все со свежими, чисто вымытыми лицами, с бескозырками,
лихо надвинутыми на правое ухо. Капитан Стельковский, маленький, худощавый
человек в широчайших шароварах, шел небрежно и не в ногу, шагах в пяти сбоку
правого фланга, и, весело щурясь, наклоняя голову то на один, то на другой бок,
присматривался к равнению. Батальонный командир, подполковник Лех, который, как
и все офицеры, находился с утра в нервном и бестолковом возбуждении, налетел
было на него с криком за поздний выход на плац, но Стельковский хладнокровно
вынул часы, посмотрел на них и ответил сухо, почти пренебрежительно:
– В приказе сказано собраться к десяти. Теперь без трех
минут десять. Я не считаю себя вправе морить людей зря.
– Не разговарива-а-ать! – завопил Лех, махая
руками и задерживая лошадь. – Прошу, гето, молчать, когда вам делают
замечания по службе-е!..
Но он все-таки понял, что был неправ, и потому сейчас же
отъехал и с ожесточением набросился на восьмую роту, в которой офицеры
проверяли выкладку ранцев:
– Гет-то, что за безобразие! Гето, базар устроили?
Мелочную лавочку? Гето, на охоту ехать – собак кормить? О чем раньше думали!
Одеваться-а!
В четверть одиннадцатого стали выравнивать роты. Это было
долгое, кропотливое и мучительное занятие. От желонера до желонера туго
натянули на колышки длинные веревки. Каждый солдат первой шеренги должен был
непременно с математической точностью коснуться веревки самыми кончиками носков
– в этом заключался особенный строевой шик. Но этого было еще мало:
требовалось, чтобы в створе развернутых носков помещался ружейный приклад и
чтобы наклон всех солдатских тел оказался одинаковым. И ротные командиры
выходили из себя, крича: «Иванов, подай корпус вперед! Бурченко, правое плечо
доверни в поле! Левый носок назад! Еще!.»
В половине одиннадцатого приехал полковой командир. Под ним
был огромный, видный гнедой мерин, весь в темных яблоках, все четыре ноги белые
до колен. Полковник Шульгович имел на лошади внушительный, почти величественный
вид и сидел прочно, хотя чересчур по-пехотному, на слишком коротких стременах.
Приветствуя полк, он крикнул молодцевато, с наигранным веселым задором:
– Здорово, красавцы-ы-ы!..
Ромашов вспомнил свой четвертый взвод и в особенности хилую,
младенческую фигуру Хлебникова и не мог удержаться от улыбки: «Нечего сказать,
хороши красавцы!»
При звуках полковой музыки, игравшей встречу, вынесли
знамена. Началось томительное ожидание. Далеко вперед, до самого вокзала,
откуда ждали корпусного командира, тянулась цепь махальных, которые должны были
сигналами предупредить о прибытии начальства. Несколько раз поднималась ложная
тревога. Поспешно выдергивались колышки с веревками, полк выравнивался,
подтягивался, замирал в ожидании, – но проходило несколько тяжелых минут,
и людям опять позволяли стоять вольно, только не изменять положение ступней.
Впереди, шагах в трехстах от строя, яркими разноцветными пятнами пестрели
дамские платья, зонтики и шляпки: там стояли полковые дамы, собравшиеся
поглядеть на парад. Ромашов знал отлично, что Шурочки нет в этой светлой, точно
праздничной группе, но когда он глядел туда, – всякий раз что-то сладко
ныло у него около сердца, и хотелось часто дышать от странного, беспричинного
волнения.
Вдруг, точно ветер, пугливо пронеслось по рядам одно
торопливое короткое слово: «Едет, едет!» Всем как-то сразу стало ясно, что
наступила настоящая, серьезная минута. Солдаты, с утра задерганные и
взвинченные общей нервностью, сами, без приказания, суетливо выравнивались,
одергивались и беспокойно кашляли.
– Смиррна! Желонеры, по места-ам! – скомандовал
Шульгович.
Скосив глаза направо, Ромашов увидел далеко на самом краю
поля небольшую тесную кучку маленьких всадников, которые в легких клубах
желтоватой пыли быстро приближались к строю. Шульгович со строгим и
вдохновенным лицом отъехал от середины полка на расстояние, по крайней мере
вчетверо больше, чем требовалось. Щеголяя тяжелой красотой приемов, подняв
кверху свою серебряную бороду, оглядывая черную неподвижную массу полка
грозным, радостным и отчаянным взглядом, он затянул голосом, покатившимся по
всему полю:
– По-олк, слуш-а-ай! На крра-а-а...
Он выдержал нарочно длинную паузу, точно наслаждаясь своей
огромной властью над этими сотнями людей и желая продлить это мгновенное
наслаждение, и вдруг, весь покраснев от усилия, с напрягшимися на шее жилами,
гаркнул всей грудью:
– ...ул!..
Раз-два! Всплеснули руки о ружейные ремни, брякнули затворы
о бляхи поясов. С правого фланга резко, весело и отчетливо понеслись звуки
встречного марша. Точно шаловливые, смеющиеся дети, побежали толпой резвые
флейты и кларнеты, с победным торжеством вскрикнули и запели высокие медные
трубы, глухие удары барабана торопили их блестящий бег, и не поспевавшие за ним
тяжелые тромбоны ласково ворчали густыми, спокойными, бархатными голосами. На
станции длинно, тонко и чисто засвистел паровоз, и этот новый мягкий звук,
вплетясь в торжествующие медные звуки оркестра, слился с ним в одну чудесную,
радостную гармонию. Какая-то бодрая, смелая волна вдруг подхватила Ромашова,
легко и сладко подняв его на себе. С проникновенной и веселой ясностью он сразу
увидел и бледную от зноя голубизну неба, и золотой свет солнца, дрожавший в
воздухе, и теплую зелень дальнего поля, – точно он не замечал их
раньше, – и вдруг почувствовал себя молодым, сильным, ловким, гордым от
сознания, что и он принадлежит к этой стройной, неподвижной могучей массе
людей, таинственно скованных одной незримой волей...
Шульгович, держа обнаженную шашку у самого лица, тяжелым
галопом поскакал навстречу.
Сквозь грубо-веселые, воинственные звуки музыки послышался
спокойный, круглый голос генерала:
– Здорово, первая рота!
Солдаты дружно, старательно и громко закричали. И опять на
станции свистнул паровоз – на этот раз отрывисто, коротко и точно с задором.
Здороваясь поочередно с ротами, корпусный командир медленно ехал по фронту. Уже
Ромашов отчетливо видел его грузную, оплывшую фигуру с крупными поперечными
складками кителя под грудью и на жирном животе, и большое квадратное лицо,
обращенное к солдатам, и щегольской с красными вензелями вальтрап на видной
серой лошади, и костяные колечки мартингала, и маленькую ногу в низком
лакированном сапоге.
– Здорово, шестая!
Люди закричали вокруг Ромашова преувеличенно громко, точно
надрываясь от собственного крика. Генерал уверенно и небрежно сидел на лошади,
а она, с налившимися кровью добрыми глазами, красиво выгнув шею, сочно
похрустывая железом мундштука во рту и роняя с морды легкую белую пену, шла
частым, танцующим, гибким шагом. «У него виски седые, а усы черные, должно быть
нафабренные», – мелькнула у Ромашова быстрая мысль.
Сквозь золотые очки корпусный командир внимательно
вглядывался своими темными, совсем молодыми, умными и насмешливыми глазами в
каждую пару впивавшихся в него глаз. Вот он поравнялся с Ромашовым и приложил
руку к козырьку фуражки. Ромашов стоял весь вытянувшись, с напряженными
мускулами ног, крепко, до боли, стиснув эфес опущенной вниз шашки. Преданный,
счастливый восторг вдруг холодком пробежал по наружным частям его рук и ног,
покрыв их жесткими пупырышками. И, глядя неотступно в лицо корпусного
командира, он подумал про себя, по своей наивной детской привычке: «Глаза боевого
генерала с удовольствием остановились на стройной, худощавой фигуре молодого
подпоручика».
Корпусный командир объехал таким образом поочередно все
роты, здороваясь с каждой. Сзади него нестройной блестящей группой двигалась
свита: около пятнадцати штабных офицеров на прекрасных, выхоленных лошадях.
Ромашов и на них глядел теми же преданными глазами, но никто из свиты не
обернулся на подпоручика: все эти парады, встречи с музыкой, эти волнения
маленьких пехотных офицеров были для них привычным, давно наскучившим делом. И
Ромашов со смутной завистью и недоброжелательством почувствовал, что эти
высокомерные люди живут какой-то особой, красивой, недосягаемой для него,
высшей жизнью.
Кто-то издали подал музыке знак перестать играть. Командир
корпуса крупной рысью ехал от левого фланга к правому вдоль линии полка, а за
ними разнообразно волнующейся, пестрой, нарядной вереницей растянулась его
свита. Полковник Шульгович подскакал к первой роте. Затягивая поводья своему
гнедому мерину, завалившись тучным корпусом назад, он крикнул тем неестественно
свирепым, испуганным и хриплым голосом, каким кричат на пожарах брандмайоры:
– Капитан Осадчий! Выводите роту-y! Жива-а!..
У полкового командира и у Осадчего на всех ученьях было
постоянное любовное соревнование в голосах. И теперь даже в шестнадцатой роте
была слышна щегольская металлическая команда Осадчего:
– Рота, на плечо! Равнение на середину, шагом марш!
У него в роте путем долгого, упорного труда был выработан
при маршировке особый, чрезвычайно редкий и твердый шаг, причем солдаты очень
высоко поднимали ногу вверх и с силою бросали ее на землю. Это выходило громко
и внушительно и служило предметом зависти для других ротных командиров.
Но не успела первая рота сделать и пятидесяти шагов, как
раздался нетерпеливый окрик корпусного командира:
– Это что такое? Остановите роту. Остановите! Ротный
командир, пожалуйте ко мне. Что вы тут показываете? Что это: похоронная
процессия? Факельцуг? Раздвижные солдатики? Маршировка в три темпа? Теперь,
капитан, не николаевские времена, когда служили по двадцати пяти лет. Сколько
лишних дней у вас ушло на этот кордебалет! Драгоценных дней!
Осадчий стоял перед ним, высокий, неподвижный, сумрачный, с
опущенной вниз обнаженной шашкой. Генерал помолчал немного и продолжал спокойнее,
с грустным и насмешливым выражением:
– Небось людей совсем задергали шагистикой. Эх, вы,
Аники-воины. А спроси у вас... да вот, позвольте, как этого молодчика фамилия?
Генерал показал пальцем на второго от правого фланга
солдата.
– Хорошо-с. А что вы о нем знаете? Холост он? Женат?
Есть у него дети? Может быть, у него есть там в деревне какое-нибудь горе?
Беда? Нуждишка? Что?
– Не могу знать, ваше превосходительство. Сто человек.
Трудно запомнить.
– Трудно запомнить, – с горечью повторил
генерал. – Ах, господа, господа! Сказано в Писании: духа не угашайте, а вы
что делаете? Ведь эта самая святая, серая скотинка, когда дело дойдет до боя,
вас своей грудью прикроет, вынесет вас из огня на своих плечах, на морозе вас
своей шинелишкой дырявой прикроет, а вы – не могу знать.
И, мгновенно раздражаясь, перебирая нервно и без нужды
поводья, генерал закричал через голову Осадчего на полкового командира:
– Полковник, уберите эту роту. И смотреть не буду.
Уберите, уберите сейчас же! Петрушки! Картонные паяцы! Чугунные мозги!
С этого начался провал полка. Утомление и запуганность
солдат, бессмысленная жестокость унтер-офицеров, бездушное, рутинное и халатное
отношение офицеров к службе – все это ясно, но позорно обнаружилось на смотру.
Во второй роте люди не знали «Отче наш», в третьей сами офицеры путались при
рассыпном строе, в четвертой с каким-то солдатом во время ружейных приемов
сделалось дурно. А главное – ни в одной роте не имели понятия о приемах против
неожиданных кавалерийских атак, хотя готовились к ним и знали их важность.
Приемы эти были изобретены и введены в практику именно самим корпусным
командиром и заключались в быстрых перестроениях, требовавших всякий раз от
начальников находчивости, быстрой сообразительности и широкой личной
инициативы. И на них срывались поочередно все роты, кроме пятой.
Посмотрев роту, генерал удалял из строя всех офицеров и
унтер-офицеров и спрашивал людей, всем ли довольны, получают ли все по
положению, нет ли жалоб и претензий? Но солдаты дружно гаркали, что они «точно
так, всем довольны». Когда спрашивали первую роту, Ромашов слышал, как сзади
него фельдфебель его роты, Рында, говорил шипящим и угрожающим голосом:
– Вот объяви мне кто-нибудь претензию! Я ему потом таку
объявлю претензию!
Зато тем великолепнее показала себя пятая рота.
Молодцеватые, свежие люди проделывали ротное ученье таким легким, бодрым и
живым шагом, с такой ловкостью и свободой, что, казалось, смотр был для них не
страшным экзаменом, а какой-то веселой и совсем нетрудной забавой. Генерал еще
хмурился, но уже бросил им: «Хорошо, ребята!» – это в первый раз за все время
смотра.
