Stalag 355 (уривок з роману Дмитра Небольсина «Двічі молодший лейтенант») /публікується мовою оригіналу/
...Время шло ужасно медленно. Двое суток тащился поезд, то и дело останавливаясь на станциях и разъездах. В дороге еды и воды не давали. Правда, перед посадкой разрешили напиться вволю. Пили помногу, про запас, через силу, так как с собой воды взять было не во что, фляжки, котелки – все отобрали полицаи. В Проскуров прибыли вечером. Охрана открыла вагоны и с криками «Леус! Леус! Раус! Шнеллер!» – стала выгонять пленных наружу. Неожиданно, как по команде, мы, так называемые партизаны, бросились к соседним вагонам и смешались с другими пленными. Что тут было! Крики, сигнальные свистки, выстрелы. Толпа пленных, не зная куда деваться, заметалась около вагонов, а между ними бегали охранники, кого-то хватали, били прикладами. Но было поздно. Найти нас среди сотен людей, таких же, как мы, было невозможно. Так, счастливый случай помог нам, полупартизанам, раствориться в общей массе военнопленных. Уже ночью, после долгих построений, пересчетов и проверок, пленных загнали в лагерь. На следующий день утром первыми в лагере появились полицаи и переводчики, одетые в добротное наше советское обмундирование, точно, как наши офицеры, только с белыми повязками на рукавах. Началось построение. Шум, гвалт, матерщина полицаев. Люди сразу не могли понять, чего от них хотят, как строиться, становились не по двое, как было приказано, а по «три» или даже по «четыре». «Порядок» наводили полицаи. Они, как собаки, набрасывались на пленных, били палками, хлыстами всех, кто только попадал под руку. Хлестали так, что лопалась кожа, заливая лица, руки и гимнастерки кровью. «Свои» полицаи были страшнее немцев. И тут я заметил Степана, пропавшего вчера при высадке из вагонов, его трудно было узнать, переносица и глаза заплыли, на лице синяки с желтовато- кровяным отливом. Я пробрался к нему и мы встали в строй рядом, пожимая друг другу руки. Наконец, порядок был наведен, пленных построили. Сотни людей стояли на плацу бывшего военного городка, превращенного в лагерь военнопленных, изолированного от всего мира рядами колючей проволоки и сторожевой охраной. В строю находились только «свежие» пленные, прибывшие за последние дни. «Старички» же, оказавшиеся в лагере гораздо раньше, разглядывали нас из окон бывших красноармейских казарм. Их легко можно было отличить от «свежих» пленных по серым, отечным лицам, по худобе, которая проглядывала сквозь одежду. – Немцы идут, – толкнул локтем Степан, – смотри, впереди генерал. – Комендант, – поправил сосед. Из второго ряда не очень-то было видно и я, приподнявшись на носки, увидел идущих офицеров. – Сейчас начнется, – с тревогой произнес Степан. Немцы остановились, поговорили между собой и медленно пошли вдоль рядов, внимательно вглядываясь в лица пленных. Стояла абсолютная тишина. Наконец переводчики объявили: – Всем, кто прибыл вчера вечером необходимо выйти из строя и построиться у ворот лагеря. Вышедшие пленные будут направлены в рабочие команды на сахарные заводы Украины, остальные поедут в лагеря Германии. Степан вопросительно посмотрел на меня. Я покачал головой и тихо сказал: – Не выходи. Провокация. Мы остались на месте. Но многие вышли из строя. Каждый хотел жить, каждый стремился, как можно быстрее попасть в любую рабочую команду, тем более, на Украине, лишь бы не застрять в лагере. Нам выходить было нельзя. Я был уверен, что пленных партизан будут искать в первую очередь среди вышедших. Несколько часов длилась церемония составления списков и комплектования команд. И только после этого объявили «миттаг» – обед. Вот тогда я узнал впервые, что такое «баланда». Так в лагере называли суп, вернее, жидко заправленное мукой пойло. Это были настоящие помои. Котелков и ложек почти ни у кого не было, баланду разливали в пилотки, а то и просто в подолы гимнастерок. А что делать? На территории лагеря все оставалось по-прежнему, как до войны: добротные казармы, аккуратные аллеи, дорожки, площадки с турниками и брусьями, подвесные умывальники, рассчитанные на разовый прием десятков людей – не было только травы, она исчезла, ее до самых корешков и даже с корнями вырвали и съели пленные, обнажив утрамбованную тысячами ног землю. День в лагере казался годом, мысли все время были заняты ожиданием перемен и жратвы. С раннего утра все приходило в движение в поисках пищи, курева и земляков. В общей зоне, куда нас перевели, можно было свободно бродить по территории, заходить в казармы к «старым» пленным. «Подкалымить» что-нибудь из жратвы было почти невозможно и только некоторым, сумевшим сохранить кое-какие ценности, часы, ножи и другое, удавалось выменять их у полицаев, санитаров и похоронной команды на кусок хлеба или закрутку махорки. Утром на так называемый завтрак, нам выдавали граммов по сто суррогатного хлеба, который моментально проваливался в пустую утробу, в обед – черпак баланды, на ужин – ничего. Зато воду можно было пить от пуза – сколько хочешь. Люди таяли на глазах. Вскоре и у нас, «свежих», худоба начала пробиваться наружу, резче обозначались надбровные дуги, подбородки, сгорбились спины. Жестокий голод лишал людей всякого рассудка – резали и крошили мелко-мелко ремни, крошку смачивали водой, жевали и глотали. Я видел, как узбеки пили глину, разведенную водой, а потом, на второй день катались по земле, корчились от адских болей в животах, вызванных тяжелейшими запорами и умирали в нестерпимых муках. Каждый день колымага, запряженная лошадьми, объезжала лагерь и увозила трупы пленных. Со Степаном мы сдружились быстро, и все время держались вместе: за хлебом или за баландой становились рядом, спали рядом и даже в туалет ходили в одно время. Однажды, проснувшись утром, мы не обнаружили своих пилоток – украли, сняли у спящих. Искать было бесполезно. Вечером мы долго прицеливались к спящим – к кому бы поудобнее лечь. А ночью, как ни в чем не бывало, прихватив чужие пилотки, перешли спать на другое место. Первый и последний раз в плену я совершил преступление, подлость по отношению к такому же пленному, как и я. Начиналась новая, совсем незнакомая лагерная жизнь: голодная, холодная, со своими жестокими законами... |
